Тайник и ключики на шее
Прекрасно помню, как, закончив первый класс, по дороге из школы домой я подумала: «Вот, мне только семь лет, а у меня уже столько в жизни бы-ы-ло-о!...»
И правда. Я уже знала радость, боль, страх, ужас, любовь, одиночество, тоску, кураж, обиду, неволю, свободу, блаженство, чувство богооставленности и ощущение Божьего присутствия: незримый план бытия, глубину, куда можно заглянуть и там пересидеть бушующую на поверхности бурю.
Уже трижды к этой поре меняла жилье – мы жили в собственном бабушкином доме с садом в Останкино, потом переехали на Мытную к другой бабушке в коммунальную квартиру с одинокой соседкой, у которой, как у Хозяйки Медной Горы, были стальные зубы, а когда мне исполнилось четыре с половиной года – в собственную квартиру на Кутузовском.
Во дворе этого новенького дома еще не снесли деревянные хибары, хотя жильцов уже повыселили, и там оставались кое-какие брошенные вещи: усиженные клопами матрасы с торчащими пружинами и висящей серой ватой, колченогие буфеты, прожженные железным утюгом столы. Жутко было ходить по этим развалинам, еще хранящим затхлый запах недавнего жилья, скрипеть половицами и прыгать на железных сетках кроватей. Уехавшие люди словно оставили призраков своих беспокойств и ночных кошмаров, уверяя: ничто не проходит бесследно, ибо вдруг ниоткуда появлялся страшный человек в плаще, который, при виде маленьких детей, подкрадывался к ним и распахивал полы, а там… Мы, дворовые дети, отчаянно визжали и, зажмурившись, неслись со всех ног прочь, прочь.
Посреди двора торчала ржавая колонка, к которой как-то раз в лютый мороз у меня примерзла губа: согнутая в три в погибели, я стояла, дрожа от своей беспомощности, пока, наконец, не рванулась, оставив там кусок кожи: цена освобождения была болезненна, но несопоставима с былым отчаянием. Там же были поставлены в рядок три турника – маленький, средний и совсем большой, на которых, если потрудиться и освоить технику закидывания ног, можно было посидеть, покувыркаться и повисеть без рук, замирая от восторга и страха и в то же время не без щегольского чувства превосходства. Тут же то и дело задирались мальчишки-хулиганы, особенно злобный Виталька, обзывавший меня «долговязой» и «белобрысой», что в его устах звучало ужасно обидно, с которым я дралась не на жизнь, а на смерть и часто побивала его. Но у него был безотказный прием: он, достававший головой разве что до моего подбородка, пребольно бил с размаха носком ботинка пониже колена, и я, охая, оседала на землю. Кончилось дело тем, что он запустил камнем мне в голову, и я свалилась с сотрясением мозга: раны, полученные в бою.
С четырех лет меня отдали на пятидневку в детский сад, который располагался тогда в Девятинском переулке – на территории ныне действующего храма в честь Мучеников Кизических. Но тогда в нем был склад, рядом возвышалась горка, с которой катались зимой на санках, и корпус детсада. Сам вид этого храма сразу создавал масштаб и словно завязывал на себе окрестность. До сих пор таится это ощущение детсадовского сиротства, тоски и глубины, которая открылась мне, домашнему ребенку: сознание, что надо всё пережить и выжить. Ночью, лежа в казенной кровати, в этом состоянии поистине «феноменологической редукции»: вот, у меня ничего нет, но сама я, вопреки всему – есть! – я научилась находить утешение, ведь оборотная сторона здесь увенчана чувством независимости твоего существования от всех внешних обстоятельств.
Была у меня и тайна: мальчик-аутист Вова Гудонин, не желавший играть с детьми и сидевший, отвернувшись, в сторонке, глядя внутрь себя серыми прозрачными глазами – в такого, загадочного и неприступного: недостижимого! – как было не влюбиться! Как было не ухаживать в себе за этой тайной, не подкармливать ее, не украшать, чтобы она выросла до самых небес, стала больше меня самой и чтобы можно было укрываться под ее сенью, зная, что никто тебя там не найдет.
Были и испытания: тихий час и ночной сон, во время которых надо было лежать по струнке с закрытыми глазами, в то время, когда начиналось твориться самое главное, спрятанное до поры, – сумерки за окном, блики и тени, шуршанье по углам… Мукой были и рыбий жир, который надо было выплюнуть хитрым способом, и обед: если не съел первое, тебе в него клали второе. Не съел и это – вливали туда компот. Прогулки с обязательными рейтузами и платками под шапку, чтобы не продуть ушки.
Тогда я поняла, что существуют две главные свободы: это свобода не есть и свобода не спать. И еще одна свобода – поменьше: первой выйти на улицу без рейтуз и шапки. И чтобы идти, подпрыгивая, под мартовским ветром, и чтобы волосы развевались! Эти свободы всегда при мне.
Но была в детском саду и отрада: музыкальные занятия. Их вела усатая женщина в очках с огромными диоптриями Елена Дмитриевна. Мы не просто пели и плясали, нам ставили музыкальные номера и целые спектакли, к которым специально шили костюмы, если подходящих не оказывалось в ее и без того заполненной костюмерной. Если это был украинский танец – к нему полагались венки с лентами, вышиванки, красные и синие юбки клеш, обшитые по подолу кантом и… красные сапожки! Если грузинский «танец с виноградом» – длинное платье с расширяющимися рукавами, шляпка с фруктами и гроздья винограда из папье-маше, которые мы несли в руках, когда плыли уточкой по начищенному паркету… Пели, притопывая: «Не-ету миле-ей моей Молдавии родной!» в молдаванских нарядах. Танцевали и па-де-грас, переплетая руки, и вальс, и краковяк. Я участвовала во всём, танцевала везде, пела всё и считалась у Елены Дмитриевны примой.
Но мечтала я о роли Куклы. Фокус был в том, что для куклы специально изготавливали большую коробку на колесиках с крышкой. И вот так эту коробку, поставленную на попа, вывозили к изумленным зрителям, потом крышку торжественно открывали, а там… Все ахали. Вот, ради этого момента: там неподвижно стояла – вся в розовом, кружевном, в чепце и матерчатых башмачках – Кукла. И вдруг она медленно-медленно так оживала, приоткрывала глаза, двигала сначала руками, потом головой, словно удостоверяясь, что нет подвоха, а уж потом… Потом она кружилась по всему залу, оттягивая носочек. И вот мечта моя сбылась, мне дали эту роль, и должны были позвать на репетицию и на примерку во время дневного сна, и тут я заболела и две недели провалялась дома. А когда вернулась – роль отдали другой девочке, а мне досталась только какая-то Снежинка, которая среди других четырех и пяти таких же, бело-кружевных, бежит вприпляску за Снегурочкой. А уж Снегурочку играла второклассница, дочь детсадовской поварихи. Но я узнала, что можно вот так – посреди обыденной жизни – найти потайной лаз и уйти с головой в праздник, в музыку, в иную реальность, в преображенный мир.
После сотрясения мозга мне назначили уколы: мама, отправляя меня на лето с детсадом в Подмосковье, попросила медсестру делать мне их через день и дала сумку апельсинов, чтобы она выдавала мне после каждого укола, очень болезненного, по одному. Но они как-то слишком быстро закончились. Зато медсестра передала мне милого пупсика с ванночкой, который должен был стать мне наградой от мамы за перенесенные страдания. И на ночь я его уложила рядом с собой и долго не могла заснуть, потому что за окном разыгралась буря. Там выл ветер, всё гремело, дрожало, сверкало. И так мне было томительно, и тревожно, и больно, и страшно, и таинственно, и пахло свежим ливнем вперемешку с запахом детсадовской кухни, которая располагалась по соседству, и я потом этот запах учуивала в братском корпусе монастыря, где монахи тоже напоминали мне детсадовских детей своим простодушием, и чистотой, и земным сиротством.
А наутро пупсик мой исчез вместе с ванночкой, на улице беседки лежали на боку, перевернутые ураганом, и валялись деревья, вырванные с корнем. И девочка с соседней кровати вызвала меня в уборную, чтобы открыть секрет. Она прижала палец к губам и сказала, что видела, как ночью за моим пупсиком приходила ночная фея и забрала его с собой на небо. И я заплакала, даже не закрыв руками лицо. Потому что трагична жизнь…
И поэтому, когда я, закончив первый класс, шла из школы, зная, что меня уже перевели в другую – новенькую, светло-желтую, английскую, за «Домом игрушки», я уже действительно многое пережила, завладела ключом; узелки ниток, протянутых в будущее, завязала и была полна радостных предчувствий, что всё это мне понадобится, пригодится, если, конечно, я не умру сразу от всей этой полноты.
